Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова
Северокаролинец У. Хупер переводил вопрос в сферу морали. Конституция Великобритании должна была сочетать в себе принципы добродетели, мудрости и силы. Первая принадлежала «народу в целом», вторая – «избранным немногим, кого вознесли выдающиеся таланты или лучшие возможности для совершенствования». Наконец, сила должна была принадлежать тому человеку, «кому небо даровало таланты, необходимые для того, чтобы народ решился доверить ему право скорого и решительного действия»[307]. Учитывая, что Хупер теоретизировал уже в октябре 1776 г., становится очевидным, что он создавал идеализированную и республиканизированную версию, применимую не столько к Великобритании, сколько к Северной Каролине. Статья в «Pennsylvania Evening Post» примерно в то же время создавала куда менее лестную картину. Автор под псевдонимом «Один из народа» соглашался, что некогда Палата общин была «стражем свободы, славой Британии», но коррупция погубила все ее достоинства. Что же касается Палаты лордов, «важно восседающих на мешках с шерстью», то они не отличались ни выдающейся мудростью, ни любовью к свободе[308]. Наконец, Т. Пейн в своем знаменитом памфлете «Здравый смысл» презрительно бросал: «Все это напоминает дом, расколотый семейной ссорой». С его точки зрения, король в Англии обладал настолько же обширными полномочиями, как и абсолютный монарх во Франции. Следовательно, парламент не мог служить противовесом для монархической власти: он мог сдержать ее, но не остановить[309]. Критика Пейна имела огромное влияние на современников. Но любопытно отметить, что теория «смешанного правления» была воспроизведена в большинстве конституций штатов, равно как и в федеральной конституции 1787 г.
4.2. Парламент
Губернатор колониального Массачусетса Ф. Бернард рассуждал: «Вопрос состоит в том, будет или не будет Америка подчиняться легислатуре Великобритании»[310]. Действительно, изначально в центре дискуссий оказался именно парламент.
Политический режим, сформировавшийся в Великобритании после Славной революции, характеризовался как парламентская монархия. На протяжении XVII–XVIII вв. корона постепенно теряла влияние, парламент набирал силу. «Билль о правах» 1689 г. закрепил за парламентом всю полноту законодательной власти, а также исключительное право введения новых налогов и контроля за численностью армии и ее финансированием. «Акт об устроении» 1701 г. провозгласил принцип ответственности министров перед парламентом. В XVIII в. процесс ограничения власти короля и возрастания роли парламента и ответственного перед ним министерства продолжался[311]. Не случайно такой умеренный мыслитель, как Д. Юм, опасался, что огромная власть парламента превратит его в конечном итоге в орган абсолютной власти, и Англия станет республикой[312]. Именно органом фактически неограниченной власти представал парламент в авторитетных «Комментариях» Блэкстона. Английский юрист безапелляционно утверждал: «Пока существует английская конституция, власть парламента абсолютна и бесконтрольна»[313].
Для лоялистов суверенитет парламента был неоспоримой истиной. Всякое ограничение его власти могло уничтожить всю конструкцию британской политической системы. М. Говард из Новой Шотландии рассуждал: «Всякая перемена в конституции в какой-то мере ослабляет ее изначальную конструкцию»[314]. Британская конституция представлялась лоялистам чем-то целостным и неделимым. Отрицание власти парламента в одном вопросе уничтожало всю систему обычного права и все права британских подданных, которые из него вытекают и которыми могли бы пользоваться колонисты[315]. Точно так же строились рассуждения пенсильванского тори Дж. Гэллоуэя; в 1774 г. он продолжал эту мысль: «Это должно бы показать им (американским памфлетистам), что законодательная власть при любом правлении по необходимости является верховной в отношении всех подданных, – что разделять эту верховную власть (supremacy), позволяя ей действовать в некоторых, а не во всех случаях, в отношении части подданных, а не всех их, означает ослабить и спутать действие [всей] системы и извратить саму цель, ради которой она создана»[316]. Нью-йоркский лоялист С. Сибери, разбирая государственное устройство Великобритании, утверждал, что Георг III является королем Англии лишь в силу парламентского акта[317], а значит, и королем Америки он является лишь в силу решения парламента. Следовательно, отрицание власти парламента означало отрицание власти короля и провозглашение независимости Америки[318]. Парламент для Сибери был центром статичного, неизменного, гармоничного мира Британской империи. Он – высший носитель закона и порядка. Еще один образ, чрезвычайно характерный для мировосприятия Сибери, – это сравнение империи с целостным живым организмом. Парламент поэтому не может вредить американцам, не навредив себе самому. Отделение колоний от Англии столь же неестественно, как отделение руки от тела[319]. Парламент идеализировался; ему придавались некоторые черты «доброго монарха», который не станет вредить своим подданным, даже если у него есть такая возможность.
С этого же исходного пункта начинали виги 1760-х гг. Памфлет Дж. Отиса «Доказательство прав американских колоний» начинался совершенно бескомпромиссным заявлением, что естественные права человека являются важнейшим основанием свободы и единственным мерилом справедливости. Однако одновременно Отис заявлял: «Пусть парламент взваливает на нас какое угодно бремя, мы должны, мы обязаны подчиняться и терпеливо сносить все, пока ему не угодно будет освободить нас». Памфлетист выражал твердую уверенность, что парламент просто введен в заблуждение и что «мудрость и справедливость этой августейшей ассамблеи», несомненно, приведут к отмене «ошибочных» актов[320]. Но столь демонстративная пассивность противоречила развитию протестного движения в колониях. Акты, возмущавшие колонистов, исходили от парламента; парламент стал мишенью для критики уже на первых стадиях конфликта.
Попытка поставить парламент в известной мере под контроль колонистов через систему представительства нашла свое выражение в знаменитом лозунге «No Taxation without Representation». В первой половине 1770-х на смену этой схеме пришла концепция более радикального ограничения полномочий парламента, которую можно определить как «империю без метрополии»[321]. Делегат Первого континентального конгресса Дж. Салливэн констатировал: колонисты не только не представлены в парламенте, но в силу обстоятельств не могут быть там представлены[322]. Следовательно, парламент не имеет никаких прав в Америке. Дж. Уилсон нашел даже ссылки на прецеденты, столь важные в английском обычном праве. В 1702 г. лорд главный судья Англии Джон Холт вынес решение, что законы Англии не распространяются на Виргинию; правда, аргументация Холта строилась на том, что Виргиния – завоеванная страна и управляется по воле короля. Последний довод американский юрист опустил[323].
В основе вигских построений лежало совершенно иное представление не только о пределах полномочий парламента, но и о его природе. Прежде всего, для вигов парламент отнюдь не был непогрешимым и идеально доброжелательным. Совсем напротив. Парламент обладал потенциальной (или даже реальной) склонностью к тирании, которую
